Рассказы очевидцев о первой чеченской войне. Война в Чечне
20 лет назад, 11 декабря 1994 года, начался ввод войск в Чеченскую Республику. Случилась страшная война, переломившая тысячи жизней, в очередной раз разделившая историю России на «до» и «после». Чтобы понять эту войну и оставить ее в прошлом, о ней надо говорить. И в первую очередь должны говорить ветераны.
Эдик. Таких много
Перед нашим разговором Эдик вынимает из пачки сигарету и уходит на лестничную площадку. До того как попал в Чечню, он совсем не курил, что было редкостью среди парней из поселка Шаховский Орловской области.
Призвали в девяносто девятом году. По осени как раз. 19 ноября. Короче, прям сразу в часть нас туда закинули - в Ульяновске, 31-я бригада (ВДВ. - Ред. ). Отслужили мы где-то полгода. Потом на полевой выход, блин, попали. Прям нам сказали, что, типа, вас отправят туда-то и туда-то - в Чеченскую Республику.
Эдик сидит на краю дивана, скрестив руки и ноги. Поселок за окном постепенно погружается в вечерний сумрак, но свет в комнате остается выключенным. В какой-то момент я начинаю различать только силуэт Эдика. Он пытается рассказать о войне.
99-й, 2000 год. Самые такие. Когда банда Хаттаба там гуляла.
Эдуард Райков попал в Чечню в сентябре 2000-го. Было ему тогда двадцать три. Три с половиной месяца десантники стояли в поле возле Шали. Рядом расположились артиллеристы. Там было «относительно спокойно», особенно если сравнивать с Аргуном. «Противный городок», как обозвал его Эдик. В январе 2001-го батальон 31-й бригады перебросили именно туда.
И тогда началось…
В Аргуне ставились различные задачи. Сопровождение колонн, зачистки, выходы в горы. Стрельба, стрельба, стрельба. Усиливали блокпосты, атакованные боевиками. Недалеко от расположения батальона как раз был такой пост.
Мы туда частенько мотались, как говорится. Вот один и тот же блокпост постоянно обстреливали. А он от нас - километр от силы. И вот туда. Только оттуда приедем, их опять накрыли. Нас опять - туда. Ну… Ну, это ладно, - буркнул себе под нос, прервался на полуслове.
После Чечни Эдик начал пить. Жизнь небогатая. С работой получается так - она то есть, то нет.
В этой фразе все, чего Эдик мне так и не рассказал в этот вечер. «Ну, это ладно» - это о потерях, о контузии, об убитых боевиках. В армии принято говорить - «уничтоженных». Эдик избегал упоминать о том, что войну делает войной, - о смерти.
Но чтобы освободиться от такой тяжести, нужно пытаться рассказать. Один раз, другой. Потом станет легче.
Не… - у Эдика перехватывает дыхание. - Не получается.
Домой младший сержант Райков возвратился в мае 2001-го. Живыми вернулись все двадцать человек, которых ему, заместителю командира взвода, дали в непосредственное подчинение. Только одного ранило. За то, что сохранил солдат, обещали представить к высоким наградам. Так и не получил. Впрочем, их судьбой Эдик не интересовался. Дома поначалу, как сам говорит, летал в облаках, не понимал окружающий мир. Не отпускало. По ночам - снова Чечня. Но с годами воевать во сне стал реже. Каждое 2 августа ездит в Орел на встречу с друзьями-десантниками. Разговаривают, выпивают. После Чечни Эдик начал пить. Жизнь небогатая. С работой получается так - она то есть, то нет.
А если в Чечне снова начнется война, подпишешь контракт? - Конечно! Мания туда.
От большинства ветеранов, прошедших Чечню, которых я просил об интервью, слышал категоричное «нет». Зачем лишний раз вспоминать? Если журналист и не переврет, то все равно никто не сможет понять.
Те, кто были на кукуевке, не попали в пекло, блин, что они понимают? - говорит Эдик.
Война закончилась?
Закончилась она… Для кого-то закончилась, а для кого-то - нет.
Ветераны продолжают жить войной?
Да. Таких много.
А если, например, сейчас на Кавказе, в той же Чечне, вдруг снова начнется война, ты пойдешь подписывать контракт?
Конечно! - самый быстрый и самый уверенный ответ Эдика. Я вопросительно смотрю на него. - Мания туда.
Эдик из тех, для кого война не закончилась. Их много, но они не любят об этом говорить.
Война как жизненный опыт
В психологии существует такой термин - посттравматический стресс. Он выражается, в частности, в том, что человек не готов вспоминать и говорить о каких-то неприятных событиях, происшедших с ним. Эти воспоминания для него до сих пор остаются настолько болезненными, что могут вызвать непредсказуемую реакцию.
Самое хорошее - когда все, что в жизни случалось негативного, переходит просто в жизненный опыт, - говорит Ольга Валерьевна Борисова, психолог Московского центра социальной адаптации государственных служащих, уволенных с военной службы, из правоохранительных органов, и членов их семей. - Естественно, человек не забудет об этом никогда. Но если оно перешло просто в какой-то жизненный опыт - это хорошо. У человека это не остается чем-то актуальным, с чем он до сих пор живет, сражается, борется, не может никак там победить. Вот он застрял на своей войне, остается до сих пор там. И это состояние начинает разрушать его психику. Если какое-то травмирующее событие, ситуация, период переходят просто в жизненный опыт человека, то эта война - она как бы закончилась. И человек начинает просто жить дальше.
Среди тех, кто приходит к Ольге Валерьевне за психологической помощью, редко встречаются ветераны чеченской войны:
Они вообще мало обращаются. Это не принято. Они не считают, что у них что-то не так, что больны чем-то или что им помощь какая-то нужна. Я имею в виду именно психологическую помощь. У нас отношение к психологам у людей еще не как к психологам, а частично как к психиатрам. А кто ж себя признает больным? Вот такая, к сожалению, существует установка не очень верная.
Отделение ветеранов
Над железным крыльцом - патрон в объятиях черного тюльпана. На гильзе красными буквами написано AFGAN . За железной дверью в подвальном помещении на самой окраине города разместилось местное отделение Союза ветеранов Афганистана. Местное - это в городе Железногорск Курской области.
Александр Ильич Чуваев, председатель отделения, - ветеран Афганистана. Он не из тех, кто говорит: «Что вам угодно?» Здоровается и ждет, когда я сам представлюсь. Как только ему становится ясно, зачем я пришел, окликает проходящего по холлу высокого мужчину с крупными чертами лица.
Вот Сергей. «Чеченец». Воевал в первую кампанию, - говорит мне Александр Ильич, а затем Сергею: - Иди, садитесь в том зале, и рассказывай.
Что рассказывать-то? - с удивлением человека, внезапно попавшего в центр внимания, спрашивает Сергей.
Иди и рассказывай.
Не обсуждается.
Проходим в просторный зал, заставленный столами и стульями. На стене - фотографии железногорцев, погибших в различных горячих точках. Большинство не вернулись живыми из Чечни.
Сергей Данчин говорит тихо, не торопясь, аккуратно подбирает слова. В Чечню попал в конце мая 1996 года. И находился там, пока не стали выводить войска в октябре.
Дмитрий Чагин
Я когда уезжал туда, написал мамке письмо: «Я в Москву… Командировка там… Строить что-то… туда-сюда». А потом в один прекрасный момент мне мамка пишет плохие слова: «Козел… туда-сюда… Брехло». Потом я узнал, что письмо она понесла на работу. Женщины хвастаются там, туда-сюда, обсуждают. А у другой женщины сын тоже в Чечне был. А там есть один адрес - «Москва 400». Это значит - горячая точка. И вот она узнала из-за этого. «Москва 400» - это все, это Чечня. Я написал: «Мама, прости! Как я мог сообщить?»
Служил в составе сводного батальона 7-й гвардейской воздушно-десантной дивизии. Батальон стоял возле Ханкалы, откуда отправлялись на задания, сопровождали колонны. Однажды Сергея Данчина вместе с сослуживцами выставили в блокпост по направлению, откуда, по разведданным, боевики планировали атаковать федеральные войска. Однако нападения не случилось.
Одного дедушку мы там застрелили. Ровно 400 метров до этого района было. Потом поехали - дедушка с удочкой. Мы его камнями закидали - и все. Там вблизи 20 км не было, где рыбу ловить. Куда он с удочкой шел - неизвестно. Приезжали к нам потом на блокпост чечены. Не на сам блокпост, а там, мы ходили к ним пешочком. Разговаривали, договаривались. «Зачем деда убили?», туда-сюда. Ну, мы объяснили все. Мирно разошлись.
Сергей работает на одном из местных предприятий. Женат, двое детей. Но не у всех его сослуживцев жизнь после войны сложилась.
Знаю, некоторые с наркотиков только слезли. Кто-то бухает, а кого-то уже в живых нету. И так, и так, - разделяет Сергей тех, кто смог найти себя после войны, и тех, у кого не получилось. - Половина - таких, половина - таких. Кто в Москве, те как-то похуже.
Ветераны, состоящие в союзе, участвуют в памятных мероприятиях: Афганистан и Чечня - ввод и вывод войск, 23 февраля, 9 мая. Ходят по школам со своими историями. Сергей точно знает, зачем это нужно:
Для развития патриотизма молодежи. Потому что молодежь - посмотри на них: курево, алкогольные напитки, наркотики. Взрослых-то уже не вылечишь. Чтобы дети знали, что не только это есть, говно всякое.
Рассказы начальника разведки
Подполковника запаса Олега Ивановича Пронькина, хоть он и не состоит ни в каких ветеранских организациях, на встречи со школьниками приглашают по два-три раза в год. Олегу Ивановичу есть что рассказать - за плечами обе чеченские кампании.
Мы сидим в одном из кафе города Владимира, куда Олег Иванович переехал после ухода со службы в 2010 году. В его взгляде уверенность. Волевой подбородок с ямочкой. Седеющие волосы коротко пострижены. По левой стороне лица со лба по щеке глубокой бороздой тянется шрам. Когда я начинаю задавать вопросы о Чечне, Олег Иванович берет в руки бумажную салфетку. Он будет теребить ее, пока официант не поставит перед ним кофе и мороженое.
В первых числах января 1995 года Олег Иванович, бывший на тот момент в звании старшего лейтенанта, был отправлен в Чечню на замену раненому командиру разведроты 129-го полка Ленинградского военного округа. Полк в числе других подразделений Российской армии штурмовал Грозный.
Дмитрий Чагин
Прилетели в Моздок, - рассказывает Олег Иванович. - С утра должны были вылетать уже в Грозный. А в Моздоке на тот момент был штаб группировки. Нас там разместили в каком-то сарае. И пришел товарищ «во хмелю слегка», как у Высоцкого в песне, полковник на тот момент, представитель отдела кадров штаба округа. Скромно потупив взгляд, сказал: «Извините, что я в таком состоянии. Мне тут орден пришел, я орден обмываю». Видимо, там, сидя в Моздоке, он заслужил орден. Ну, бывает. В стране-то чудесной живем, да? И попросил: «Заполните, пожалуйста, листочки - фамилия, имя, отчество, воинская часть, звание. В рукав положите и в нагрудный карман». Ну, две бумажки. Бумажки раздал нам. Ну, как бы - зачем? «Ну (Олег Иванович пародирует безразличную интонацию того полковника) , когда вас убьют, потом легче будет тела опознавать и рассылать».
В первую кампанию Олег Иванович был дважды ранен. Когда прострелили плечо, он не стал эвакуироваться из Грозного. Но на 25-й день командировки его разведрота попала под огонь собственной артиллерии. Командиру осколками сильно посекло ногу, не мог ходить. Пришлось замениться и полгода провести в госпитале. За участие в штурме Грозного наградили орденом Мужества и медалью «За отвагу». Кстати, шрам на лице - это память именно об обстреле своими.
Всю ночь батальон нашего полка добросовестно бился с нашим же батальоном морской пехоты. Только с утра разобрались, что ошибка вышла.
На тот момент в стране вообще все было нездорово, прямо скажем. В том числе и в армии, - говорит Олег Иванович. - И, естественно, низкий моральный дух армии был. Зарплату не платили по полгода людям. Многие не самые худшие офицеры на тот момент поувольнялись, искали себя в каких-то других делах. Естественно, все это сказывалось. И очень низкий был уровень подготовки даже офицеров, командиров более высокого звена. Связь была ужасно организована. Взаимодействие между родами войск было ужасно организовано. Вот у нас даже в полку был случай, когда всю ночь батальон нашего полка добросовестно бился с нашим же батальоном морской пехоты. Обе стороны понесли серьезные потери убитыми и ранеными и только с утра разобрались, что ошибка вышла. Ну, как бы… - Олег Иванович на секунду заминается и продолжает с болезненным ударением на слово «было». - Да, к сожалению, это было. Это наша история, никуда этого не денешь, не спишешь. Это было. Конечно, когда вторая кампания началась, сама организация и управление войсками были не то что на порядок выше, а на несколько порядков выше, если сравнивать с первой чеченской кампанией.
Во второй войне Олег Иванович участвовал с 2000 по 2002 год. Был уже начальником разведки полка - ставил задачи, контролировал выполнение, организовывал «мероприятия определенные», за одно из которых получил второй орден Мужества. Особое внимание командир уделял поддержанию дисциплины:
Вот у меня, допустим, во время второй кампании никто никогда не употреблял спиртное. Я имею в виду солдат. А в других подразделениях, были случаи, из-за этого вешались, стрелялись, подрывались на гранатах, на минах - и все остальное. У меня - ни одного. Это, может, и неправильно, но первого, который у нас напился, мы наручниками приковали. Вбили лом в землю, приковали, и он там в согнутом положении стоял неделю. Это издевательство, это неправильно. Это в корне неправильно, да? Постоял так неделю под дождем, под снегом, под солнцем. Мы его потом посадили на вертолет и отправили, уволили. Но это видела вся рота. И я всем сказал: только я узнаю, что кто-то пьет - вот смотрите, вам живой пример. У меня никто не бухал. И я думаю, что этим несколько жизней мы сохранили.
Знаешь, какой лучший способ очистки жилета? Когда горло перерезаешь, кровь хлещет. Надо дать ей запечься, и она пленкой снимается вместе с грязью.
За годы обеих чеченских войн из числа солдат, которыми командовал Олег Иванович, погибли трое. Сержанты Мифодьев и Тарасов - в январе 1995 года в Грозном, в районе трамвайного парка. Сержант Андрей Каморин - в августе 2001 года, когда пытался спасти двух стройбатовцев, упавших в ущелье при строительстве трубопровода через реку Аргун.
Сейчас Олег Иванович работает руководителем службы безопасности в крупном торговом центре. Женат, воспитывает двух дочерей. Продолжает поддерживать связь с солдатами и офицерами, вместе с которыми служил.
Мы когда собираемся в своей среде, офицеры, и разговариваем о войне, никто не преподносит это как какое-то геройство - «вот я, Рэмбо, там что-то сделал!» Наоборот, это все как-то с юмором. И иногда об очень страшных вещах разговор идет с определенной долей юмора. То ли это профессиональный цинизм, как у врачей... Любая же профессия деформирует психику, личность человека, да? Ну, цинизмом не могу это назвать. Наверное, это просто какая-то защитная реакция организма: если будешь все серьезно воспринимать - с ума сойдешь. Как один товарищ мне рассказывал… Ну, бронежилет, когда его часто носишь, он засаливается. Понятно, что засаленная одежда, грязная. В полевых условиях не постираешь. Он говорит: «Знаешь, Олег, какой лучший способ очистки жилета, чтобы он выглядел как новый?» - «Нет. Какой?» - «Когда горло перерезаешь, кровь хлещет. Потом надо дать ей запечься, и она пленкой снимается вместе с грязью».
Однажды в 2008 году Олег Иванович сел за компьютер и за одну ночь написал несколько рассказов.
Наверное, была внутренняя какая-то потребность. Может, даже неосознанная, - объясняет автор. - Но сказать, что «в память о друге» я сел писать или «чтобы никто не забыл этих событий», - нет. Просто захотелось, сел и написал.
Все эти небольшие рассказы опубликованы в интернете . Те, что про Афганистан, - со слов сослуживцев. О Чечне - автобиографические. В одном из них Олег Иванович просит прощения у матерей, чьих сыновей не смог уберечь на войне.
И больше не пишется, честно говорю, - уверяет он. - Не знаю почему. У меня есть еще штук 50, наверное, рассказов, но они все в разной степени незавершенности. Какой-то до середины написан, какой-то - только начало или уже почти конец. Но не могу больше ничего из себя выдавить.
Для ветеранов важно рассказывать и писать об этих событиях?
Наверное, это важно не для самих ветеранов, а, может быть, для всех остальных - что вот эти всяческие политические игры, к чему это все может привести.
Александру Градуленко 30 лет. Цветущий мужской возраст. Капитан в отставке, награжденный медалями «За отвагу” и «За отличие в воинской службе” II степени. Заместитель председателя общественной организации «Контингент”. Ветеран первой и второй чеченских войн. Войн современной мирной России.
В 1995 году сержант-контрактник Александр Градуленко в составе 165-го полка морской пехоты Тихоокеанского флота участвовал в штурме Грозного.
Саша, что заставляет человека, своими глазами видевшего гибель друзей, на следующий день все-таки идти в атаку?
Честь, долг и мужество. Это не красивые слова, в боевых условиях с них слетает шелуха, их смысл понимаешь. Из этих кирпичиков складывается настоящий воин. И именно они ведут в бой. И еще одно. Месть. Хочется отомстить за ребят. И завершить скорее войну.
Вопросы в голову приходят потом, уже дома, когда эйфория «я живой” проходит. Особенно когда встречаешь родителей тех ребят… Почему они стали «грузом 200”, а я – нет? На эти вопросы трудно, почти невозможно найти ответ.
Вы лично, Саша, понимали, куда летите?
Представлял ли себе, что такое война? Смутно, очень смутно. Что мы тогда знали? Что в Чечне плохо – ведь первый штурм захлебнулся, сколько ребят полегло. И понимали, что если собирают морпехов по всем флотам, а морскую пехоту давно не использовали в боевых действиях, то дело худо.
От нашего родного Тихоокеанского флота готовили к отправке 165-й полк морской пехоты. Где же найти 2500 обученных людей, если в Вооруженных силах недокомплект? Командование ТОФ принимает решение о комплектовании полка личным составом, проходящим службу на кораблях и подводных лодках. А ребята автомат только на присяге держали. Мальчишки необстрелянные… Да и мы тоже, собственно.
Нас собрали, помню, 10 дней дали на подготовку. Что за это время можно подготовить? Смешно. И вот стоим на аэродроме, зима, ночь, самолеты готовы к отправке. Выходит высокий военный чин, речь толкает про патриотизм и про «вперед, ребята!”. Выходит следом наш командир батальона – майор Жовторипенко и докладывает: «Личный состав к боевым действиям не готов!”. Следом – офицеры, командиры рот: «Личный состав не готов, мы не сможем повести людей на бойню”. Высокий чин в лице меняется, офицеров тут же берут под арест, нас отправляют обратно в казармы, а утром – вылетаем в Чечню. Но уже с другими командирами…
Кстати, тех, кто тогда на аэродроме правду сказал, потихоньку из армии «ушли”. Я, мои друзья очень уважаем этих людей. Они по сути нам жизнь спасли, отстояли ценой своей карьеры. Наш батальон как якобы отказников в бой с колес не бросили. А то полегли бы, как ребята с Северного флота, балтийцы. Они ведь уже в феврале были выведены из Чечни – столько было раненых и убитых.
Кирпичики победы над страхом
Помните ваш первый бой? Что чувствует при этом человек?
Это невозможно объяснить. Срабатывают животные инстинкты. Тот, кто говорит, что не страшно, – врет. Страх такой, что цепенеешь. Но если его победишь – выживешь. Кстати. Вот вам деталь: прошло ровно 10 лет со дня первой чеченской, а мы, собираясь с друзьями, вспоминаем бои – и выясняется, что все видели разное! Бежали в одной цепи, и каждый видел свое…
Вторую чеченскую Александр Градуленко проходил уже офицером, командиром взвода. После тяжелой контузии, после долгого лечения в госпитале он окончил факультет береговых войск ТОВМИ имени Макарова и вернулся в свой родной полк. И даже взвод в командование получил тот самый, в котором воевал сержантом.
Второй раз нас отправляли на войну под грифом «секретно”. Шли разговоры о миротворческой операции, мы уже мысленно примеряли голубые каски. Но когда эшелон остановился в Каспийске, тут наше миротворчество и закончилось. Охраняли аэропорт Уйташ, участвовали в боевых столкновениях.
Кому труднее воевать – солдату или офицеру?
Офицеру. Ответственности больше, это раз. Офицер постоянно на виду, а в бою – тем более. И какие бы ни были во взводе отношения между офицером и солдатами, когда начинается бой, они смотрят только на командира, в нем видят и защиту, и господа бога, и кого угодно. И от этих глаз не спрячешься. Вторая сложность – управлять людьми с оружием тяжело, надо быть психологом. Правила в бою много проще становятся: не нашел общего языка с солдатами, мордобоем занимаешься – ну что ж, опасайся пули в спину. Вот когда понимаешь смысл слов «авторитет командира”.
Александр достает «Книгу памяти”, выпущенную «В”, и показывает на одну из первых фотографий, с которой улыбаются беззаботные мальчишки в форме.
– Вот это Володя Загузов… Погиб в бою. Во время первого боя погибли мои друзья… А вот это мои друзья, те, кто остался в живых, мы сейчас вместе работаем, по-прежнему дружим.
Вы и ваши друзья, можно сказать, с честью выдержали не только испытание войной, но и куда более сложный экзамен – испытание миром. Скажите, почему же так сложно вписываются в мирную жизнь воины из «горячих точек”?
Война ломает человека и духовно, и физически. Каждый из нас преступил черту, нарушил заповедь, ту самую – не убий. Вернуться обратно после такого, стать на свою клетку, как шахматная фигура? Это невозможно.
Вы представьте, что ждет, например, разведчика, ходившего в тыл к врагу, когда он приезжает домой. Признательность общества? Как же. Равнодушие чиновников его ждет.
Мне после демобилизации, после войны помогали родители. Друзья – те самые, боевые. Думаю, эта дружба нас всех спасла.
Гордая память
Вы из семьи кадровых военных. Почему нарушили традицию и ушли в отставку так рано?
Разочарование приходило постепенно. Много я в военной жизни видел, не хвастая скажу, иному генералу бы хватило. И с каждым годом служить Родине, видя отношение к армии, к ветеранам, было все труднее.
Знаете, сколько у меня было вопросов, которые некому задать?.. Они и сейчас со мной. Почему сокращают военные училища и призывают в офицеры на два года гражданских, окончивших вуз? Да есть ли человеку, который точно знает, что он здесь всего на два года, дело до того, что будет дальше? Да ему трава не расти! Низшие офицерские чины у нас истреблены – почему? Ответов я не находил. Вот так потихоньку пришло решение уйти из армии. Заняться делом. Родине ведь можно пользу приносить и на гражданке, правда?
Мы – я и мои друзья по организации «Контингент” – по-прежнему живем интересами армии, нам не все равно. Когда показывают Ирак или ту же Чечню – душа болит. Вот поэтому мы и стали активно работать в «Контингенте”. Нашли контакт с администрацией края и города, участвовали в разработке программы по защите, реабилитации ветеранов «горячих точек”, программы помощи родителям погибших ребят. Мы не просим денег, мы просто хотим понимания.
Опубликовано: 31-08-201631 августа исполняется 20 лет Хасавюртовскому перемирию, завершившему первую чеченскую войну, очередной этап большой северокавказской трагедии. Доперестроечный Грозный, кампании 1995-1996 и судьба известной правозащитницы и журналистки Натальи Эстемировой, в той или иной степени, оказались фактами биографии жителя старинного среднеуральского городка.
Утро псового лая
Доска от патронного ящика, брошенная в предутренний костер, разгораясь, приняла форму усыхающей в огне костистой медвежьей лапы, и я вспомнил задержанного нашими бойцами пожилого боевика. Скованный наручниками, сидя у огня, чуть раскачиваясь, он почти беззвучно шептал: "Говорил я им - не будите русского медведя. Пусть себе спит. Так нет - выгнали его из берлоги". Чеченец с тоской смотрел на трупы своих. Вся его разведгруппа была уничтожена, попав в засаду, которую им грамотно приготовил спецназ внутренних войск. То же самое, только другими словами, говорил объявившему газават Дудаеву профессор Абдурахман Авторханов. "Берегите Чечено-Ингушетию от новой трагедии. Решайте вопросы кризиса власти в рамках Конституции", - сказал он в 1991 году. Но Джохар все равно призвал под ружье десятки тысяч людей. Многих из этих чеченских "волков" и "волчат" порвали "медвежьи лапы".
Авторханов, настрадавшийся историк, знающий Россию и свой народ, предлагал взять на вооружение восточную мудрость и дипломатию. Но руководство боевиков переоценило себя. Именем Авторханова они назвали проспект Ленина. Тогда еще Грозный не был разрушен. Сейчас, в отступающей тьме и тумане, прячущем от наших глаз Сунжу и развалины домов по её берегам, город потрясал неприкаянностью, беззащитностью перед силой двух сторон.
Различные загадочные истории о мистике на войне я слышал и раньше. Вообще мне кажется, что когда грань между жизнью и смертью истончается до предела, сверхъестественное проявляет себя особенно явно. Истории о Великой Отечественной отрывочны и неясны, часто звучат просто глупо, а свидетелей все меньше. С ветеранами Афгана общаться как-то не доводилось. А вот с одним из участников Чеченской войны (второй) я знаком. Это сын моей крестной матери — Леха. В свое время Леха отбегал по горам полтора года и привез оттуда много интересных историй, которые я и представляю на ваш суд.
Черный сапер
Вообще истории о «черный» дембелях, прапорах, комбатах весьма характерны для армии, они есть чуть ли не у каждой части, но в данном случае это особая история.
В горах часто бывает так, что идет солдат по лесу, идет, и вдруг — БАХ! — и нет солдата. Мина. Не на тропе, не на дороге — просто в лесу, одна мина, свои не ставили, пленные говорят, что тоже не ставили. В таких случаях бывалые бойцы говорят «Черный сапер лютует…». Согласно солдатским поверьям, расстановка одиночных мин в случайных местах это и сеть основное занятие черного сапера. Откуда взялся черный сапер? На этот счет есть множество мнений, но самая распространенная версия: послали как-то сапера мины сайт
расставить, а его снайпер убил, тело по каким-то причинам похоронить не удалось, вот и ходит мертвый сапер по горам, выполняет неотмененный приказ — ставит мины.
Мертвый туман
Не секрет, что до сих пор много солдат чеченской войны числятся пропавшими без вести. Некоторых из них относят к жертвам «мертвого тумана». Так бывает, что стоит отдаленный блокпост, приезжают его проверять, а от солдат ни слуху ни духу: следов боя никаких, оружие и прочее на месте. Или послали пару солдат в «секрет» (скрытая позиция в отдалении от лагеря, для обнаружения врага), а потом пошли проверять — а их нет, и опять же никаких следов. «Так почему же туман?» — спросите вы. Считается, что первый такой случай «исчезновения» произошел с разведвзодом, который ходил рейдом по горам. Шли ребята шли, погода хорошая, связь отличная, следов противника никаких. сайт
Связывались со штабом каждые полчаса. И последним их сообщением было: » Сейчас еще на одну точку пройдем и на базу. Туман дурацкий стоит, ничего не видно» (оговорюсь сразу, что туман в горах явление частое и за непогоду его никто не считает) И все. Больше этот взвод никто не видел. Когда они три раза пропустили сеанс связи, за ним выслали вертушку, искали с воздуха, искали с земли, но ничего не нашли. Ни следов боя, ни солдат.
Тревога
Это уже не легенда, а история, произошедшая непосредственно с частью, в которой служил Леха (он призвался чуть позже данных событий).
Обычная история: ночь, тревога, духи, отбились. Только факт, что солдат разбудила система электрической тревоги, которую никто не включал, более того, духи ее предварительно сайт обесточили, в надежде перерезать спящих.
Странная пещера
Дабы скрыться от вертолетов, артударов и разведки, душманы прятались в различных природных укрытиях, таких, например, как пещеры. Следующая история про одну из пещер.
История эту рассказал Лехе его знакомец из другой части, в целом история спорная, но хотя бы доля правды в ней есть.
Прознали наши бойцы, что в подконтрольный аул проник неустановленный мужик. Мужика взяли, допросили. По словам рассказчика, мужик был в полном неадеквате и нес какой то бред. Но главное все же у него вызнали, откуда он и кто еще был с ним. Как оказалось, он из шайки в три десятка голов, прибежал из пещеры в трех километрах, о причинах, которые подвигли его на такой поступок, он не смог сказать ничего внятного. В пещеру послали бойцов, ибо три десятка душманов — не самое сайт приятное соседство. А вот в пещере все было интересно (со слов рассказчика): людей вообще нет, все вещи брошены, оружие, вещмешки, патроны, даже верхняя одежда (а было холодно) — все брошено так, словно люди сидели себе около костра, а потом резко бросились бежать кто в чем был. Больше, собственно, никого не нашли, хоть и искали. А история может быть правдой, т.к. именно груда барахла, найденного в пещере, сваленного на территории части, и заинтересовала Леху, на что ему и рассказали эту историю.
Ну вот, собственно, и все. Это лишь малая часть историй, легенд, баек, примет. Но я старался выбирать самые, на мой взгляд, интересные… Да кого я обманываю — просто печатать устал.
Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)
Опустилась темнота. На Новый год, когда о нем вспомнили, к нам приползли танкисты, принесли спирт. Разлили. Рассказывают… По связи на них вышли чеченцы. На их, танкистской, волне сказали: «Ну что, Иван, отметь Новый год десять минут. А потом по новой…» Без десяти минут двенадцать 31 декабря 1994 года до пяти минут первого января 1995 года была передышка. Опрокинули чуть-чуть спирта. После этого начался массированный минометный обстрел. От другого вида оружия можно укрыться. От падающих мин – нет. Оставалось уповать на судьбу.
Обстрел длился часа два. Полностью деморализованные, мы все же удержали свои позиции. Чеченцы не смогли пробиться к нам, даже осыпая минами. Мы вывели всю технику на прямую наводку. И она стреляла в направлениях, без целей. Два часа такого противостояния! Минометы прекратили огонь. Пошли перестрелки. Видимо, произошла перегруппировка чеченских сил и средств. Стали работать наши и чеченские снайперы. Так до утра.
III.
Из Грозного мы снова уходили колонной. Шли змейкой. Я не знаю, где, какое было командование. Никто не ставил задачи. Мы просто кружили по Грозному. Наносили удары – там, там. А нас обстреливали. Колонна действовала как бы отдельными вспышками. Колонна могла стрелять по какой-то легковой машине, едущей в трехстах метрах от нас. Никто, кстати, не мог попасть в эту машину – люди были настолько переутомлены.
И вот колонна начала сворачиваться, уходить. Пехота выходила комом, хаотично. В этот день мы, десантники, не получили никакой задачи. Но я понимал, что мотострелков никто, кроме нас, не прикроет. Все остальные были просто не в состоянии. Часть моих людей грузилась, другая вела стрельбу в направлениях – прикрывали отход. Мы выходили последние.
Когда покидали город и снова прошли этот проклятый мост, колонна встала. У меня автомат от грязи, набившейся в магазины с патронами, заклинило. И тут голос: «Возьми мой». Я опустил глаза в раскрытый люк бэтээра – там лежал тяжело раненный прапорщик, мой друг. Он, насколько мог, протянул мне автомат. Я взял, а свой опустил внутрь люка. Начался очередной обстрел наших подразделений с нескольких направлений. Мы сидели, прижавшись к броне, отстреливались как могли… Истекающий кровью прапорщик снаряжал пустые магазины патронами и подавал их мне. Я отдавал приказы, стрелял. Прапорщик оставался в строю. Он белел от большой потери крови, но все равно снаряжал магазины и все время шептал: «Мы выйдем, все равно выйдем»…
В этот момент так не хотелось умирать. Казалось, еще несколько сот метров, и мы вырвемся из этого огненного котла, но колонна стояла, как длинная, большая мишень, которую на куски кромсали пули и снаряды чеченских орудий.
Мы вышли 1-го января. Был какой-то хаотический сбор отчаявшихся людей. Чтобы всем собраться на месте сбора, такого не было. Ходили, бродили. Потом все же поставили задачу. Стали собирать раненых. Быстро развернули полевой госпиталь.
На моих глазах из окружения вырвался какой-то бэтээр. Просто вырвался и мчался в сторону нашей колонны. Без опознавательных знаков. Без ничего. Он был расстрелян нашими танкистами в упор. Где-то метров со ста, ста пятидесяти. Наши наших же расстреляли. В клочья. Три танка разнесли бэтээр.
Трупов и раненых было столько, что у врачей развернутого полевого госпиталя на органосохраняющие действия не было ни сил, ни времени!
Мои солдаты – десантники, у кого осколок был в бедре, у кого в заднице, у кого в руке, не хотели в госпиталь. Приводишь их, оставляешь. Через пять минут они снова в подразделении, снова в строю. «Я, – говорит, – не пойду назад. Там режут только так! Вырывают все! Кровь, гной везде. Где без обезболивания, где как…»
Пошли подсчеты. Очень много людей осталось там, в Грозном, многих бросили на поле боя. Своих я всех вывез, еще и часть пехотинцев, которых успел. Остальные? Было брошено немало людей. Восточная колонна выстрадала и это…
Своих раненых я не отдал. Выбор был: либо ждать до вечера вертушку – должна была прийти. Либо колонна уходила с убитыми и частью раненых в грузовых машинах. Прекрасно осознавая, что в тылах у нас остались боевики, я раненых не отдал, а стал ждать вертолет. Хотя тяжелые были…
Так и получилось. Первая колонна с раненными под Аргуном была полностью уничтожена. Расстреляна боевиками. Под вечер прилетели вертушки, погрузили раненых, убитых, сопровождающих. И ушли… Мои легко раненные отказались от эвакуации, остались в подразделении. Наша сводная группа из офицеров и солдат была практически небоеспособна: двое убитых, трое тяжело раненных, остальные контуженные, легко раненные.
Группировка, как могла, окопалась, представляя из себя небольшое соединение людей. Как потом говорили, в Грозном Восточная колонна потеряла около шестидесяти процентов личного состава только убитыми.
Обстреливали уже не сильно, но продолжительно. Мы отошли еще на несколько километров. Третьего января 1995 года по специальной связи мне был отдан приказ о возвращении группы в Толстой Юрт на замену. Там нас ждали другие подразделения нашей части.
IV.
Когда мы вышли в Моздок, нераненные офицеры были назначены сопровождающими к десяти недавно погибшим офицерам и солдатам одной из рот нашей части. Мы полетели в Ростов-на-Дону. Там, в будущем Центре погибших, как раз первую палатку поставили.
Летим. Трупы в фольгу завернуты, на носилках лежат. Потом надо было найти своих. Опознать. Некоторые из убитых уже несколько дней лежали в палатках. Солдаты, назначенные на обработку тел, сидели на водке. Иначе рехнешься. Офицеры порой не выдерживали. Здоровые с виду мужики падали в обморок. Просили: «Сходи! Опознай моего».
Это была не первая моя война. Заходил в палатку, опознавал. Я сопровождал прапорщика нашей части. Достойного человека. От него остались только голова и тело. Руки, ноги были оторваны. Пришлось не отходить от него, чтобы никто ничего не перепутал… Опознал, а бойцы отказались моего прапорщика одевать. По нашему десантному обычаю погибший должен быть одет, чтобы тельняшка… Ну, все, что полагается: трусы, камуфляж… Берет должен быть сверху на гробу. Солдаты отказывались одевать разорванное тело. Пришлось взять палку и заставить людей. Одевал вместе с ними… То, что осталось… Все равно одели. Положили в гроб. Я еще долго от него не отходил, чтобы не перепутали. Ведь я же вез родным – сына, воина.
А того солдата-связиста, которого стволом танка придавило, – он был представлен к медали «За отвагу», – так и не наградили. Потому что в штабе группировки ему написали, что травма получена не в результате боевых действий. Такие бюрократические, поганые закорючки. Это оборотная сторона войны. Как и проблема списанного на войну имущества. Это и не дошедшие до Чечни миллионы денег, повернувшие или застрявшие в Москве. Оборотная сторона войны на совести тех, кто сидит в пиджаках и галстуках, а не тех, кто воюет.
Обидно за то, что тебя годами учили в военном училище, потом ты с фанатизмом обучал «науке побеждать» личный состав своей роты, верил в непобедимость нашей тактики ведения боевых действий, в методы выживания, привитые нам на специальных занятиях, служил, гордился своим родом войск – и все зря. На этой войне нас попросту сделали мясом. Как в песне поется: «…Не надо мясо делать из нас, а после искать виноватых. Нам важно, чтобы четко звучал приказ и не сомневались солдаты…»
Все мы – от рядового до генерала – выполнили отданные нам приказы. Восточная группировка решала задачу, поправ все правила (написанные кровью) ведения боя в городе. Она изобразила мощный и несуразный удар федеральных сил, стремительно вошла в Грозный, держалась как могла и, растерзанная, разгромленная, также стремительно вышла из города. А где-то совсем рядом в это же время погибала еще одна группировка, поменьше численностью – «Майкопская бригада», заходившая в город с другого направления.
А высший командный состав – выпускники академий? Они знали, как воевать. Знали, что город берется от дома к дому, от куска к куску. Завоевывается каждый пятачок. Так брали Берлин. По Грозному, скорее всего, сверху был жесткий приказ – сосредоточенный только на временном промежутке. Дескать, это надо взять завтра, другое послезавтра. Не отходить, держаться. Взять. Жесткая постановка задач сверху ставила командных людей в недозволенные для войны рамки. Что такое временной фактор? Данный населенный пункт должен быть взят к пяти часам! А по всей логике боевых действий этот приказ невозможен для исполнения. За назначенное время можно было только подготовиться, сосредоточить средства, провести разведку, уяснить задачу, оценить обстановку, поставить задачу, отдать боевые приказы, наладить слаженность подразделений, радиосвязь, радиообмен, уяснить динамику развития события, определить пути отхода… На это при штурме Грозного времени не давалось. Сегодня пока никто не признает это преступлением… Но человек в больших погонах шел на преступление – против своей совести, против своей морали, губя жизни солдат и офицеров. Безумство. Что же это за командование было? Что за руководство операцией?
А если говорить о пехоте… Еще в Моздоке ко мне подошел солдат, и, видя три лейтенантских звезды на погонах, спросил, как к автомату подсоединить магазин? Из этого случая можно сделать серьезные выводы. И вообще больше ничего не говорить. Солдат подходит не к своему командиру, а видя десантника-офицера, спрашивает, как подсоединить: так или с другой стороны?
На момент начала боевых действий в Чечне армия уже деградировала. У солдат не было не только теоретических, практических навыков. Большинство не имело навыков механических действий, когда солдат собирает, разбирает автомат с закрытыми глазами, умеет выполнять элементарные упражнения. Например, изготовка для стрельбы лежа… Он даже думать не должен – как? Все должно исполняться механически. А у него… хаотичные, необдуманные действия, что я видел и пережил при новогоднем штурме Грозного. Страшные, какие-то полусумасшедшие движения мотострелков, а в руках оружие, извергающее свинец, которым убиваются свои же солдаты…
Касательно наших десантников, то сегодня мы собираемся на день ВДВ, 2 августа. Подходят солдаты, благодарят. «За что?» – спрашиваю. «Спасибо за то, что в два часа ночи мы ползали по асфальту, за то, что на учениях не шли по дорогам, как другие, а ползли через ручьи, падали в грязь, бежали по несколько десятков километров. За это спасибо. Тогда, до войны, мы вас ненавидели. Люто ненавидели. Сжимали кулаки в строю. Готовы были… Радовались бы – случись с вами что-то недоброе. А когда вышли из Грозного и практически все остались живы, сказали «спасибо».
Я помнил их окровавленные, повзрослевшие за несколько дней боев лица. Да, поседевшие, злые, контуженные, раненые, но живые тогда, в 1995-м, разведчики-десантники говорили мне: «Спасибо». А я был счастлив, что они живы.
Звонят теперь…»
Тяжесть воспоминаний не опустила офицера-десантника на житейское дно. Пройдя первую чеченскую кампанию, сделав из нее личные выводы, он снова воюет с духами, уничтожает наемников в горах. Делает то, что хорошо умеет. За его голову ичкерийские боевики обещают огромные деньги, но материнские молитвы хранят этого русского воина, по-прежнему верящего в справедливость и…в боевую учебу, без которой армия – не армия, а собрание обреченных на смерть людей.
Один из многих тысяч офицеров, благодаря которым Россия не сгинула, он неприметен в толпе, в московской подземке. И в этом его преимущество. Ничего не требуя от Отечества, исповедуя мысль: «Кто на что подписался», этот офицер – за ответственность, за умение государства спросить с тех, кто уполномочен на стратегические решения. Ни у государства, ни у друзей, ни у суженой он не попросит любви. Но – потребует ее для тех, кто погиб за Россию.
2000 г.
«Это звезды или волчьи глаза?…»Еще несколько каменных, выщербленных ступенек, железная дверь – и я… на войне. А чтобы быть точным, на грозненской крыше превращенного в крепость здания, где размещается ГУОШ – Главное управление объединенного штаба МВД России. Там, на оставленных внизу этажах, кипит своя напряженная военная жизнь: в кабинетах горит яркий свет, офицеры стоят у карт, работают с документами, отчитываются о дневной работе. А мне надо на крышу, на пост N 37, чтобы побыть с бойцами тюменского ОМОНа. Им, конечно, куда интереснее, если бы ночное дежурство с ними разделил свой, тюменский, пишущий. Я-то в их краях не бывал. Зато, историк в прошлом, я знаю, какой была казачья крепость Тюмень, когда казаки миролюбиво поладили с Маметкулом, племянником непримиримого врага Ермака – Кучумом. Да так, что в сражениях Ивана Грозного в Лифляндии Маметкул водил в бой левое крыло русской конницы. Впоследствии и Шамиль, умный вождь, оценил русскую военную дипломатию.
Шагнув на охраняемую крышу ГУОШа, я, как на машине времени, переместился далеко назад, в XVI–XIX века, когда недоброжелатели России язычески, как Богу, поклонялись свободе, на самом деле оставаясь вассалами крупных, враждебных нам государств, использующих малые народы в личных стратегических целях. Разве в конце XX века такое не происходит в Чечне?
Вот такие мысли роились в голове, когда я с провожатым-бойцом тюменского ОМОНа шел по крыше на пост N 37, где меня встретили с сибирским спокойствием и на таком открытом месте, словно мы были не на объекте, обстреливаемом каждую ночь. Перебрасываясь традиционными при первой встрече словами, я мысленно недоумевал по поводу малого количества людей на посту, который прозвали «глаза и уши ГУОШа». Но, когда первая чеченская осветительная ракета со змеиным шипением взмыла в небо, а мы пригнулись, в залитом светом пространстве обнаружилось, что мы далеко не одни. Меня представили старшим группы, а остальные бойцы в это время «держали» службу, контролируя сектора обстрела – наблюдением и подслушиванием. Несмотря на видимую бдительность дежурных огневых средств, старшие поста Александр и Сергей через равные промежутки времени тоже брали в руки приборы ночного видения.
Ночью в Грозном, как и по всей Чечне, все точки компактного пребывания российских военных, от блокпостов до ГУОШа, один к одному – те, знаменитые в истории, крепости сибирских землепроходцев и воинов Ермолова, князя Барятинского. Когда только солнце уходило за Иртыш, а на Северном Кавказе – за Терек, казаки, стрельцы, драгуны, егеря – крепостные ворота на засов и к бойницам – отстреливаться от мстительных всадников Кучума, Шамиля, Байсангура Беноевского.
В дудаевской Чечне пропагандистская работа среди простого народа, как и в период кавказских войн XIX века, построена на ненависти к России и русским. «Коварней и подлее нет народа», – поют чеченские барды, вспоминая походы ермоловских батальонов в горы, проецируя ту, былую, ненависть на сегодняшний день. В современной идеологической войне дудаевской пропагандой эксплуатируется только месть за людские потери Чечни от кавказских войн и сталинского выселения.
Чеченские пропагандисты, возвеличивая «месть» за былое, не жалеют свой народ. Дудаев, нуждаясь в резервах, тыкал пальцем с экрана телевизора, говоря: «Сколько ты, чеченец, будешь прятаться за бабью юбку? Бери автомат и мсти за невзгоды, которые последние столетья переживала Чечня».
У телевизора вечерами обычно вся семья. И её глава, крестьянин, пристыженный своим президентом, бросал дом, поле и уходил умирать за финансовые интересы лидеров Ичкерии.
Для чеченца 19-й век – это было вчера. Историческая память чеченца – опасная тропка к малодоступной горной вершине. И Дудаев идет по ней, как языческий вождь, принося в жертву свой народ. Правду гласит чеченская поговорка: «Ружьё убило одного, а язык – тысячу».
Ладно скроенный – срочную он служил в ВДВ, – в каждом жесте обстоятельный сибирский «стрелец» Александр, наблюдая за близкими жилыми домами, сказал мне: «Какие мы оккупанты? Разве оккупанты позволяют себя безнаказанно убивать? Нам позволено открывать огонь только по видимым целям».
Да, ни одна армия мира не разместит свой воюющий штаб на территории, вплотную окруженной жилыми домами. Людей или выселят, или на время боев не разрешат вернуться в свои квартиры.
Чеченские боевики здесь, в Старопромысловском районе, ведут огонь чаще всего из заселенных пятиэтажек.
– Ну, и где они, видимые цели? – спросил я Сергея с Александром.
Словно в ответ на мой вопрос, по российскому блокпосту там, в черном мареве, за полуразрушенными домами, почти сдвоенно, невидимые, пальнули чеченские гранатометчики. Следом татакнули пулеметные очереди.
– Ответили бойцы внутренних войск, – сказал Сергей.
Над нашей головой было малозвездное небо, подсвеченное редкими зарницами осветительных ракет. Вперемешку то высились остовы разбитых домов, то лезли в глаза заселенные людьми хрущевские пятиэтажки с освещенными окнами. Мы сидели на плоской крыше, начиненной оружием. Мою спину холодил АГС, смотрящий стволом туда, где только что проявили себя дудаевцы. Наши лица были иссиня-черные, как бы закамуфлированные главной краской ночи. С четырех сторон света то, давая пламя, то, искрясь и опадая, мерцали редкие, давно не затухающие пожары.
– Мы как на гигантской сковородке, – сказал я, намекая на плоскоту крыши, на чугунную темноту вокруг, тыкая пальцем в освещенные мелким, языкастым пламенем север, юг, запад, восток.
Со мной молчаливо согласились, уточнив, что огню под этой сковородой дудаевцы не дадут потухнуть ни на минуту.
Вдалеке снова автоматные очереди, и пули на излете с каким-то даже вежливым свистом чиркают левее от нас.
«Успех ночного боя, – помнил я, – зависит от того, насколько тщательно он подготовлен в период организации обороны в светлое время». Я знал, что ГУОШ тщательно подготовлен к круговой обороне, что все подступы к зданию простреливаются фланговым и перекрестным огнем. И что даже если противник чудом прорвется к стенам здания, он для начала нарвется на минные поля, на другие сюрпризы, а потом его все равно добьют оружейным огнем. Именно знанием, что так будет, я объяснял себе абсолютное спокойствие тюменцев Александра и Сергея, с которыми подходило время прощаться…
Сменяясь, ребята уходили со словами, что сегодня на удивление тихо. Шутили: «Может, вас, журналиста, испугались. Не захотели попасть в газеты».
Пришли Олег, Наиль, Гена, Андрей – такие же уравновешенные, в каждом жесте опытные, обстрелянные, потомственные «стрельцы».
– Спартак – чем-пи-он! – в той стороне, куда смотрит ствол АГЭЭСа, кто-то отбивает из пулемета Калашникова.
– Это Клепа! Чеченец! – восхищенно смеются такому умению ребята. – Этого поклонника «Спартака» мы давно знаем.
Автоматные, пулеметные, гранатометные дуэли идут в стороне от ГУОШа. Почему? Может, собровцы почистили округу, и те, кто с большой интенсивностью обстреливали ГУОШ, убиты? Тайная и явная война вокруг Главного управления объединенного штаба МВД России не стихает ни на день. Выбьют, захватят одних – другие боевики не оставляют без внимания это здание на Ладожской, 14.
Свою пулю никогда не услышишь, – говорит мне Геннадий. Срочную службу он прошел в 405-м горно-альпийском батальоне. Я смотрю на него с нескрываемым уважением. Отец Гены – военный, жена и тёща – милиционеры. Парень вспоминает о них с любовью.
– Сегодня у Гены день рождения, – неожиданно произносит Андрей. – Ему пошел двадцать пятый год.
Поздравляя Геннадия, я мучительно вспоминаю, где же я встречал своё двадцатичетырехлетие. И не могу вспомнить. Чеченцы тем временем отсалютовали в нашу сторону тремя – одна за другой – осветительными ракетами. Мы ложимся ниц на брезент.
В прибор ночного видения «Ворон» обнаруживаются мириады звёзд. Их далекая красота оставляет равнодушными. Здесь, на крыше ГУОШа, от их холодного, зеркального света нам никакого толка. «Это звезды или волчьи глаза?» – вспоминается стихотворная строчка. «Почему, – думаю я, – сидящие рядом и напротив бойцы тюменского ОМОНа не говорят об опасностях своего боевого дежурства, о дудаевских снайперах? Почему ребята передвигаются по крыше, не особенно пригибаясь? А через опасные участки иногда проходят демонстративно в полный рост? Подчеркивают, кто в доме хозяин? Но война, я знаю, это балет случайностей. Нет гарантии, что именно сейчас тебя не выцеливают в ночной прицел. «Что же это такое?» – спрашиваю. И в ответ: «Будешь тут трусливой мышкой бегать, своя «крыша» быстро поедет».
– В Чечне мы не первый раз. Здесь, на крыше ГУОШа, мы вроде на отдыхе, – говорят ребята, бывшие десантники, пограничники.
«Ничего себе отдых, – думаю. – Под навесным огнем из подствольных гранатометов». Неразорвавшиеся гранаты из чеченских подствольников я не раз видел во дворе ГУОШа. Через ночь, а то и каждую ночь идут возле ГУОШа снайперские дуэли, в которых омоновцы иногда вроде живцов – это когда по снайперам работают собровцы.
– В январе под Хасавюртом мы с боем брали не одну высоту. В августе помогали выбивать «духов» из Аргуна.
– На одной из «зачисток» нашли раненую в живот молодую чеченку. По причине бедности её не взяли в чеченскую больницу. Первую помощь ей оказал наш отрядный доктор.
– А еще был случай. Пошли мы на пасеку. Осмотрелись. Из всех ульев вылетают пчелы, а из одного нет. Вскрыли. Там два автомата, две гранаты «Ф-1» и заряд к РПГ. Хозяин пасеки упал на колени: «Не забирайте оружие. Оно чужое. Придут боевики, зарежут за то, что не сумел сохранить!».
– Таких случаев много, боевики прячут стволы у безобидных людей.
– Уже глубокая ночь, а окна многих домов горят. Почему? – спрашиваю.
– То мера предосторожности и миролюбия.
– Сегодня хорошая, спокойная ночь, – говорит мне Геннадий.
– Просто «духи» решили не отравлять тебе день рождения, – я пытаюсь шутить в ответ. Мне неожиданно кажется, что тюменские омоновцы вроде как-то неловко себя чувствуют. На опасный объект пришел журналист, а в их сторону ни разу не выстрелили. И я говорю, что несказанно рад, что по нам не ведут огонь.
Прохлада и сырость чеченскими змейками давно неприятно холодят тело. Город спит или не спит? Непонятно. Кругом вязкая, промозглая темнота. Местные жители на ближайшем базарчике говорили, как они боятся наступления ночи. Потому, что за дверями их квартир кто-то еле слышно начинает ходить, открываются и закрываются чердаки, скрипит под ногами битое стекло. «Кто ходит? Не знаем. Может, убиенные души, а может, боевики».
Все здесь в Грозном лукаво-обманчиво. Многое нужно воспринимать с точностью до наоборот.
Домой, в «будку» пресс-центра, я, обозреватель газеты «Щит и меч» МВД РФ, уходил, когда откричали свои предутренние песни грозненские петухи-долгожители. На удивление, их, переживших бомбардировки и уличные бои, оказалась целая вокальная группа. Я уходил, отбыв на крыше положенные омоновцам шесть часов, с уверенностью, что и остаток ночи для них пройдет бескровно. Ведь с первым мистическим криком петуха нечистая сила исчезает с городских улиц.
Перед тем как железная дверь, пропуская в тепло, закрылась за мной, Геннадий, встретивший своё 24-летие на крыше ГУОШа, с легкой грустью сказал:
– А наши тюменские петухи кричат куда веселее…
Сентябрь, 1995 г.